Всё разлетелось к черту, на куски.

Даже в неярком свете от одинокого болезненно-желтого абажура был заметен равнодушный полет пылинки, с которой Моран не отрывал уставшего взгляда. Одетый в растянутую футболку и домашние штаны, обросший темной колючей щетиной, он пролежал на диване в душной комнате весь день и не собирался его покидать, развлекаясь лишь взглядом в пустоту. Пытался читать, пытался включать музыку - ничего не шло, всё было отвратительно. Даже запасы огневиски не прибавляли настроения, а ведь опустошенных бутылок этого прекрасного напитка скопилось у дивана уже приличное количество.
Не самое лучшее лекарство от душевных терзаний. Но почему-то все прибегают к нему вновь и вновь.
Он до сих пор не знал, что именно так его подкосило. Он просто понял вдруг, что совершенно не в состоянии работать - и взял срочный отпуск на обеих работах. В голове творился хаос, в душе - раздрай. Сосредоточиться было невозможно, раздражало каждое движение вокруг, так что ни о целительстве, ни о преподавании не могло быть речи. Он даже не стал никого предупреждать. У всех и без него хватает проблем. А со своими он справится сам.
Если сможет.
В который раз Моран предпринял вялую попытку навести порядок в собственном разуме - о порядке в квартире сейчас было говорить вообще затруднительно - и расставить все последние события по полочкам, чтобы всепоглощающее чувство безнадежности разбить на более мелкие проблемы и разобраться с каждой. Но мысли продолжали путаться, блуждать, мучить вместе и поодиночке. Каждая щемила сердце в своей тональности, в своей ноте, так что полная гамма депрессии играла под его ребрами.
Вопреки логике, целитель лениво сделал глоток прямо из бутылки, поставил бутылку на место - на пол, рядом с диваном. Вряд ли это могло прояснить разум, но, тем не менее, обжигающее тепло огневиски приглушило боль в груди, так что стало чуть легче. Теперь можно было вновь вспомнить всё, не боясь впасть в приступ отчаяния.

Итак, всё пошло наперекосяк уже с конца октября.
Когда он узнал, совершенно случайно, о предстоящей свадьбе Розалин, он думал, что ему будет все равно. Он заставлял себя быть равнодушным. Но нет. Это злило. Это выводило из себя. Эта женщина как будто преследовала его, нервируя и бередя старые раны, чтобы потом посильнее всадить нож в позвоночник.
Но почему он должен так расстраиваться* Он никаких прав на нее не имеет и даже не пытался их предъявлять. Отпустил ее - много лет назад. Как думал. С этим должно быть покончено. Пусть горит адским пламенем в своем браке. В конце концов, как сказал Итан, "она все равно выйдет замуж не за одного из нас".
Ах да, еще одна проблема. Итан. Ему повезло подобрать Морана после первой стадии его запоя, когда он решил как следует отпраздновать избавление от этой ежиной занозы в лице Розалин. И что-то пошло не так. Фарран до сих пор не понимал, как так произошло, но случившееся несколько пошатнуло его внутренний мир. Впрочем, он был уверен твердо в том, что повторять этот неожиданный опыт точно не хочет.
И, казалось бы, черт бы побрал этих двоих. Пусть делают, что хотят. Своих проблем хватает. И это даже не фигурально. Треверсы благополучно укатили в праздничный отпуск (даже мысленно называть это путешествие "медовым месяцем" не хотелось - подступала тошнота), а с глаз долой, как говорится - из сердца вон. Не попадается ведьма на глаза - и как-то о ней и не думаешь, забываешь. Спокойно работаешь. И громом среди ясного неба - Ребекка. Он даже не заметил, что ее несколько месяцев не было в Университете. И что не видел ее чуть ли не с лета. Просто забыл. Балбес. И тут - кажется, зашла за документами. Он уже не помнил. Важнее было другое. Живот. Беременность. Разговор. Шок. Новость, обрамленная раздражением и обещанием выкинуть из жизни. Почему? За что? Почему она не сказала раньше? Почему не позволяет помочь? Это же... Это просто невероятно.
При этой мысли Моран чуть не задохнулся от нахлынувших чувств и поспешил отпить еще огневиски. На пол с живота упала диванная подушка, и только теперь он заметил, что всё это время нервно теребил ее в руках. Решил не оставлять этого дела - успокаивало, хоть и не много.
Вопрос с беременностью Ребекки еще висел в воздухе, как грозовая неразродившаяся туча, когда Моран снова оказался втянут в неожиданную драму, ставшую для него - или для его совести? - роковой.
Вернувшись из своего отпуска, Розалин пришла к нему. Видимо, решила, что он будет помогать ей, несмотря ни на что. Моран не стал разрушать эту иллюзию, тем более, женщина была слишком уж напугана. Он узнавал эту панику в ее глазах, стараясь не выдавать удовольствие от этого обстоятельства. Куда интереснее теперь было узнать причину беспокойства столь уважаемой персоны.
Оказалось, что некий Розье, будучи в Азкабане, под допросом авроров выдал ряд имен, среди которых оказалась Розалин. "Всего-то политические интриги" - как заметила коварная женщина. За которые стыдно садиться в тюрьму. Но за которые можно сесть в тюрьму, прихватив за собой приятелей. И Моран очень поможет ей, если сотрет память о заговоре и всем, что с ним связано, у нее и у ее приспешников. А после допроса - вернет. И все останутся довольны.
План казался идеальным. Но что губит все планы? Человеческий фактор.
Моран увидел больше, чем хотел. И всех ее любовников, включая того самого Розье. И крупнейший заговор, который не ограничивался простыми "политическими интригами" и кознями против Министра, а больше походил на огромную организацию магов-нацистов. Фарран, конечно, не особо магглов жаловал, но не до такой степени, чтобы подчиняться подобным идеям. Наверняка именно эту организацию хотела скрыть от глаз авроров Розалин. Она этого и не отрицала, впрочем.
Но кроме этого, он увидел то, о чем должен был узнать еще 18 лет назад.
У него есть сын. Взрослый сын. Который все это время жил в чужой семье и понятия не имел о своем истинном происхождении.
Еще один шок. А с ним - обида, недоумение, гнев. Почему женщинам так нравится скрывать от него правду? И как можно было молчать о том, что он уже 18 лет как отец? Как можно было позволить ребенку расти в неведении? Последний вопрос был адресован уже матери Розалин, но, к сожалению, с ней поговорить уже никак не удастся.
Гори ты огнем, Шафик, - упорно повторял Моран, игнорируя тот факт, что у этой змеи сменилось уже несколько фамилий. - Гори огнем.
От всех этих новостей голова шла кругом. Но даже узнав о сыне - а возможно, как раз поэтому, - Моран решил для себя, что помогать подлой женщине не станет. Организация, которую она прикрывает, ее цели - это росток очередной войны. Это магический нацизм, ему не место в современном мире. Не говоря уже о том, что эта женщина должна страдать. Со своими дружками или без - неважно.
Он был честен. И о своем намерении передать всю подозрительную информацию Аврорату сообщил сразу, так как не мог позволить себе защищать подобные методы. Среди прочих возмущений она выпалила: "Неужели ты сможешь посадить за решетку мать своего ребенка?".
Он смог. Матерью она никогда не была. Ее роль закончилась на передаче ребенка этому миру. Больше она не приложила никаких усилий - пусть и не нарочно. И до сих пор матерью так и не стала. Бедный мальчик так ничего и не узнал. И сам Фарран узнал только теперь. Так как она смеет считать себя матерью и думать, что это сможет ее защитить перед лицом справедливости?
Аврорат действовал на редкость быстро и решительно, так что почти все те, о ком удалось узнать Морану, отправились в Азкабан. Кто-то успел сбежать. Это могло беспокоить Аврорат, но Морану было уже все равно.
Как-то запоздало проснулась совесть. Во время всех этих разбирательств, поимок, судов даже как-то не было времени и желания задуматься. Уверенность в правильности решения была непоколебимой. Но теперь, когда все закончилось... Он просто умер где-то внутри. Не стало никаких сил. Все эти события и знания навалились огромным весом, давили, мучили. Он задыхался. И больше не мог находиться среди людей.
Он хотел покоя.

И вот который день он не выходит из квартиры и тщетно ждет покоя. Покой не приходит, в душе продолжает свербить. Как будто сквозняк по легким, который не холодит, но режет тонкими иглами.
Всё запуталось. Совесть душила. Мучило отчаяние.
И - Мерлин правый! Почти двое детей, и на обоих он не имеет никаких прав.
За что?

Вряд ли он это осознавал, но он определенно одичал. За долгие дни в полном одиночестве, во мраке, почти без свежего воздуха, с минимум питательных веществ и с максимум алкоголя - слишком ушел в себя и почти разучился контактировать и коммуницировать с окружающим миром. Конечно же, мог быстро научиться обратно. Но - не хотел.
Просто очень устал от всего и больше ничего не хотел.

Звонок в дверь он слышал будто сквозь вату. И ватой был рой его собственных мыслей. Бились о черепушку, словно маленькие суицидники. Не давали покоя. Еще и этот звон, который неприятно бил по воспаленному от изоляции и ночных кошмаров мозгу, отдаваясь внутри болезненными волнами, словно по воде от брошенного камешка. С этим ноющим ощущением в голове лежать стало трудно, и Моран, тихо простонав, приподнялся и сел на диване, тут же спрятав лицо в руках и уперевшись локтями в колени. Голова была невероятно тяжелая, как будто во время болезни. Может, он и правда болен? Не похоже.
Душа болит, это точно. Но вряд ли это можно диагностировать.
Где-то за дверью, а потом и рядом знакомый голос. Совсем родной. Но Фарран не реагирует, лишь со вздохом прячет взгляд в ладонях, на полминуты показав его из-за ослабело опустившихся до носа рук. Ненароком, случайно.

Он узнает Оливию, как иначе. Именно потому, что это она, он не приходит в гнев и не выгоняет ее. Она - настолько родное, что не вызывает неприязни даже у вконец одичавшего Морана. Но и реагировать на нее он не в силах. И не мог, и не хотел, и не видел смысла.
Ее голос с вопросами, которыми он не трудился понять, ворвался фоном в его сознание, и мысли окончательно спутались, ударяясь друг о друга с криками боли. Отчаявшись их разобрать, он откинул их, как ненужный хлам - в сторону. Чтобы стало пусто. И тихо. Но тихо не становилось. Оливия все еще что-то хотела от него. Он уже и забыл, как она здесь оказалась. Как будто она всегда здесь была, просто только сейчас подала голос.
Даже смысл некоторых вопросов невольно доходит до него. Но даже после этого он не отвечает. Такая глупость эти вопросы. Кому какая разница, какой сегодня день и как он еще не сдох в этой дыре.
Всё равно ничего не изменится.
Ее руки слишком горячие, почти обжигающие, но он и не думает одернуть руки - слишком все равно. Он чувствует тепло диагностирующих чар вокруг себя. Хочется усмехнуться, но не получается. Говорил же, это не удастся диагностировать, - лишь ухмыляется внутренний голос так, как будто они с Олив до этого поспорили.
Уходи, не трать время.
Он удивлялся себе, как до сих пор не прикончил сам себя. А ведь хотелось. Но чертов инстинкт самосохранения. Даже в совершенном беспамятстве не смог заставить себя. И даже сам поддерживал теплящиеся жизненные силы, изредка хватая что-нибудь незначительное из холодильника - только когда желудок совсем скручивало от голода, а это происходило раз в несколько дней. Чары, замедляющие порчу продуктов, спасали далеко не все съестные запасы, но Морану было плевать.
Ее лоб тоже очень горячий. Может, это она больна? Да не, бред. Просто, похоже, он почти окоченел от холода, несмотря на то, что в квартире было даже жарко. Замерз - и не заметил. И плед не спасал.
Да, Лив, я опять один. Но я сам виноват.
Он закрыл и без того спрятанные под ладонями глаза. Хотелось просто исчезнуть. Ощущение беспомощности и муки совести были невыносимы. И даже не выжать было из глаз слез, которые могли бы облегчить боль. Не было сил даже на эту нелепость.

Потерпеть? Что потерпеть? Жизнь потерпеть? О, это без проблем. Бывают моменты, когда надо просто переждать, пережить. А как насчет того, чтобы пережить всю жизнь? Но тогда почему она сказала "немного"? Это же ни черта не немного. Это гребаная вечность. Время растяжимо, скорость его течения может меняться. И чем тебе хуже, тем медленнее оно идет. Каждый удар секундой стрелки стучит по черепушке и нервирует. Потому что время идет, но ничего не происходит. И не произойдет, ведь уже всё, конец. Своё отыграл. Как же всё надоело. Ни малейшего желания что-то делать не осталось. И ладно бы желания. Даже сил. Если и приходит в голову мысль сделать усилие и продолжать работать - это просто не удается. Как будто отказали все конечности разом. Все органы, включая сердце. Отказали, атрофировались. Выброшены в утил, как ненужный хлам. Ведь действительно ненужный. Там ему и место.
Примерно такие мысли роились у Морана в голове, пока Оливия пропадала из поля его зрения. Он не знал, куда она делать, да и не придал ее исчезновению никакого значения. Не знал, сколько времени она отсутствовала, а когда она вернулась, то сразу забыл, что ее она уходила. Просто принимал вещи такими, какие они есть - в настоящий момент, в настоящую секунду. Без прошлого, без будущего.
Иногда он ловил себя на том, что забывал дышать. Приходилось делать усилие, чтобы сделать вдох. Эту необходимость он понимал тогда, когда голове становилось еще тяжелее, а в груди начинало давить.
Приготовиться он не успел, и солнечный свет неприятно ударил в глаза. Недовольно поморщившись, Моран отворачивается от окна и закрывает лицо локтем. Поерзав, поставил замерзшую ногу на диван и положил локоть на колено, спрятавшись в нем, словно в домике. Теперь он не видел не только свет. Он не видел ничего. Но все еще слышал, хоть и не слушал.
Оливия как будто говорила на другом, непонятном ему языке, хотя отдельные слова и были понятны. Что-то про внешний мир. Что-то про то, что за пределами понимания. Что-то про то, где боль и разочарования. Родители, пациенты, работа. Суета сует.
Но есть в этом один резон. Моран вспомнил, что внешний мир вообще есть.
Тело устает прятаться в самом себе, и Фарран лениво разворачивается, но взгляд остается равнодушным.
Что-то про отпуск. Да, чертова работа. И ведь ничего не случилось, пока он здесь. В своем так называемом отпуске. Не сильно-то он и важен. Даже если пропадет совсем - ничего не изменится.
Скептичный взгляд на тарелку и почти удивленный - на ложку в руке. Как это здесь оказалось? Ох уж эта Оливия. И хотя аромат содержимого тарелки навевает что-то теплое внутри - что-то про детство, про уют, про заботу, - в желудке все равно отдает спазмом, и Моран откладывает ложку, отворачивается и отодвигается подальше, закрыв рот закрытой в кулак ладонью. Одна мысль о том, чтобы впихнуть в себя что-то съестное, сворачивает всё внутри в ком.
В прошлый раз? Когда в прошлый раз? Ах да, давным-давно. Когда он еще умел дурачиться, даже будучи больным. Когда казалось, что и море по колено, и горы по плечу. Когда всё было хорошо.
И Оливия тогда позаботилась о нем. Как и сейчас...
Не в силах поднять на нее взгляд, он тихо вздохнул, подавляя внутренние спазмы. Молча и послушно взялся за ложку. Он хорошо знал Оливию и понимал, что если не сделает, что она хочет, то она сделает это сама. А ее идея кормить его с ложечки ничуть не радовала и даже унижала. Лучше покончить с этим сразу. Тогда она оставит его в покое. По крайней мере, относительно супа. Остальное - неважно.
Нехотя он запускает в себя несколько ложек. Подступает тошнота, но он замирает и не дышит. Проходит. Еще пара ложек. И снова спазм. И так несколько раз. Но - чудеса! - с каждым заходом все легче. И спазмы в желудке скорее всего были ни чем иным, как спазмами голода.
Впрочем, он не чувствует особой разницы. Разве что в желудке больше не щемит. И щекам стало жарко. Наверное, спала немного бледность.

Конечно же, он послушно следует ее инструкциям. Он же не буйный сумасшедший, который будет создавать шум, рычать, спорить, нести чушь. Нет, он в полном сознании. Разве что немного огневиски течет в крови. Но он немало лет проработал в магопсихиатрии в том числе. И кому, как не ему, знать, что хуже всего, когда пациент слепо подчиняется. Это явный признак отсутствия воли к жизни. Таких спасти тяжелее всего.
Победа над тарелкой супа не принесла никакого удовлетворения. Только тяжесть в животе - не сказать, что приятное. С непривычки как будто раздуло, и стало тяжело. Но и - тепло.
Кажется, он даже видеть стал немного отчетливее. Или это проходит действие огневиски. Скорее второе. Дурные мысли становятся громче и внушительнее.
Оливия чрезмерно заботлива. Возится с ним, как с больным. Но нет сил даже сердиться. Особенно, чувствуя ее тепло.
Иди домой, Оливия, тебе нечего здесь делать.
Он сам не верит, что всё наладится. Не знает, как это может произойти. И - зачем. Как будто есть какой-то смысл.
Что бы я делал? То же самое, только без супа.
Оуэн решила действовать агрессивно. Моран не успевает опомниться, как оказывается на ногах. Это было слишком смело. От резкого подъема темнеет в глазах, он жмурится и инстинктивно ищет рукой опору, которой оказывается все та же Оливия. Всегда рядом. Но он снова не обратил на это внимания.
Не подходящий момент, чтобы тереть мне спинку, Олив.
Внутренний голос как всегда скептичен. В отчаянии неоформленной мыслю следовало - вряд ли подходящий момент вообще будет.
Всё так же молча и послушно оказывается в ванной. Одежду ставит на тумбу и упирается лбом в деревянную дверь.
Иди домой, не мучайся. Не трать время.
Но ведь не хотел, чтобы она уходила. С ней он хоть что-то начал делать. Но все равно этого мало.
Она даже ванную наполнила. От этого ее жеста в груди что-то сжалось. Но не надолго, уступив место прежней тоске и пустоте.
Скинув одежду в корзину, опустился в воду. Опустился с головой, услышал собственное сердце сквозь толщу теплой воды. Почему оно до сих пор бьется? Оно перестанет, если не вынырнуть. Просто не вынырнуть. Это же не сложно.
Слабак. Ты не сможешь себя убить.
Воздуха не хватает, и приходится выбраться из-под воды, тяжело дыша. Жить сложно. Но покончить с собой - еще сложнее. Что-то внутри еще хочет жить, просто он этого еще не осознал. Еще не нашел - зачем.
Приведя себя в порядок и одевшись, хмуро посмотрел на свое угрюмое отражение в запотевшем зеркале, проведя по нему ладонью. Лицо обрюзгло, под глазами отеки, глаза уставшие и покрасневшие. Щетина, какой не было уже очень давно. Возможно, даже никогда. Но бриться не стал. Рука была слаба и дрожала, а бреющим заклинанием было в таком состоянии пользоваться опасно, да и палочка осталось Мерлин знает где. Может, в гостиной.
В свежей паре штанов и футболке он выбирается из ванной. Оливия все еще здесь, и энтузиазм ее не утихает. Он начинает причинять почти физическую боль.
Ему действительно немного лучше. В голове проясняется, но, вероятно, это не к добру. А ее вопросы кажутся такими неуместными и глупыми, такими... нереальными - как из другой жизни, - что Моран устало хмурится и с бесшумным вздохом опускается на диван - на прежнее место, но на этот раз захватывает со спинки дивана плед. Кутается, болезненно сутулясь. После процедур в теплой воде в проветренной комнате прохладно.
А дышать определенно легче.

Ее голос заполняет комнату и становится неотъемлемой составляющей запущенного жилища, заполняет пустоту. Становится настолько привычным, что, кажется, так было всегда и так будет всегда. Что без него никак. Поэтому каждый раз, когда она затихает, становится тревожно. Еще более тревожно, чем обычно. Но он все еще не понимает, почему.
Размеренное чтение успокаивает, ее голос не дает погрузиться в пучину собственного отчаяния. Он зависает где-то между реальностью и задумчивостью, не в состоянии сосредоточиться на чем-то одном. В себя не погружается окончательно, вытаскиваемый заботой Оливии, понимая, что может совсем утонуть. Но и вынырнуть не может. Вынырнуть в реальность, куда так упорно тянет его подруга. Не может. Или не хочет?
Нет сил воспринимать текст, тем более как либо его оценивать и комментировать. Он даже не сразу понимает, о чем она читает. Просто слушает ее. Как мантру, как молитву, как колыбельную. Несколько расслабившись, забирается на диван с ногами, укладываясь. Лежит, слушает, то закрывая глаза, то открывая. Как будто очень медленно моргает. Иногда нечаянно касается ногой ее ноги. Теплая.
Пару раз безо всяких комментариев просто вставал и уходил - по своим нуждам, продолжая пребывать где-то в себе. Возвращался и занимал прежнюю позицию. Это единственная стабильность, которую он мог себе позволить. Стабильность распада.
Предложенная Оливией чашка чая даже не запечатлелась в его памяти. Он скользнул по ней взглядом, словно по чему-то незначительному. И почти сразу - забыл.
Шелест бумаги убаюкивает. Оплетенный медицинскими терминами, теориями и методами коррекции психотравм, он подремывает - неглубоко и чутко. Он все еще слышит, как она читает, даже улавливает какие-то слова, разбирает целые предложения. В полусне даже успевает оценить пару методов, до которых сам почти дошел в своей практике. Но - судя по статье - первым не оказался.
А потом ему снится, что они далеко отсюда - во всех смыслах, хронотопически. Во времени и пространстве. В библиотеке Хогвартса, большой, пыльной. Здесь пахнет солнечными лучами и старыми свитками. И почему-то чаем, хотя всем известно, что сюда нельзя приносить еду или напитки. Им по 15-16 лет, и они готовятся к экзамену СОВ. Оливия упорно повторяет параграфы из учебника, зачитывая вслух, чтобы лучше запомнить, а Фарран слушает, сложив руки на столе и опустив на них голову, пока не засыпает. И даже сквозь сон пытается запомнить всё, что слышит краем уха, ведь скоро экзамен, и от его результатов зависит всё его будущее.
Если бы всё было так просто.
Он открывает глаза оттого, что она затихает. Привыкнув к ее голосу, тишину он теперь воспринимает с мучением.
Тебе еще и работать. Почему ты до сих пор здесь?
Все еще не хочется впускать ее в свой мир. Кажется, что она утонет здесь. Но поздно - она уже здесь. Уже тонет. Нет, не тонет - тянет его наверх. Старается. Ее уже не выгонишь, хватка у нее крепкая.
Конечно, пущу. Только не уходи.
Она избаловала его своим обществом. От одиночества он сойдет с ума. Ночью - точно. А когда взойдет солнце, будет проще это пережить. Ведь ей придется уйти. Туда - во внешний мир. Ведь он, в отличие от жизни целителя, не остановился. Продолжил свой бег.
Даже не думай. Диван мой.
Он вдруг осознал, что с самого начала так называемого отпуска почти не возвращался в собственную спальню. Так и жил на этом диване. Как будто наказывал себя, лишая комфорта мягкой перины, предпочитая упирающиеся в ребра пружины старого дивана. Впрочем, особого дискомфорта он не ощущал, как будто чувства притупились.
Тем более, слишком хорошо его воспитали, приучили заботиться о девочках. И хотя рыцарь из него сейчас такой себе, он еще может проявить незначительную заботу и оставить Оливии свою кровать.
Еще сонный и оттого смягчившийся и податливый, он поднимается, чтобы достать свежее постельное белье. Кивает Оливии, приглашая следовать за собой. Ведет в спальню и оставляет ее там в обнимку с пахнущим свежестью комплектом. И пусть не спорит.
А где хранятся запасные щетки и прочие бытовые радости она знает лучше него, судя по тому, как ловко она раздобыла его одежду и полотенце.

Устроившись на диване, спал снова плохо. Тишина. Кошмары. Отчаяние душило горло своими холодными цепкими пальцами.
Надо пережить эту ночь. Просто пережить. Как и множество ночей до этого.

Он не помнил, когда проснулся. И было ли это пробуждением, или просто рассвело. Просто в какой-то момент стало понятно, что заснуть уже не удастся. Тем более, в квартире поднялась хоть и тихая, но возня - Оливия собиралась в больницу. На какую-то минуту Морану тоже захотелось с ней. Работать. Утонуть в работе, а не в отчаянии. Отдаться своему призванию целиком и полностью, спасать других, забыв про спасение самого себя. Занять каждый миг своей жизни делом, только чтобы не думать. Не давать себе возможность побыть наедине с собой, ведь это ужасный собеседник.
Работать.
Но объективно он не в состоянии для этого. Когда-то он чуть не уволился только оттого, что мать назвала его именем отца - такое это вызвало потрясение. А теперь - теперь он всего лишь взял отпуск. Лучше сказать - больничный. Работать не мог физически. Это не просто потрясение. Это удар под дых во всех смыслах. Как и в настоящей драке, он не только причиняет боль и обиду, но и складывает тело пополам. Заставляет трещать ребра.
Голова не может думать ни о чем, кроме как о собственной боли. А для целительства нужны светлые мысли. Их сейчас не было не совсем.
Он не подавал признаков жизни, чтобы не мешать Оливии собираться. Да и просто что бы лишний раз не привлекать к себе внимания. Он слушал ее шаги по квартире, стараясь отвлечься на них, но изнутри снова поглощала тьма.
Поднялся только тогда, когда понял, что она вот-вот уйдет. Захотелось взглянуть на нее. Хмуро и осоловело он выглянул в коридор, словно жмыр, которому только что дали тапком по морде, но который все равно будет ждать своего хозяина.
Поздно не лезть в неприятности. Я уже по уши в них.
Нахмурившись, он провожает ее взглядом. Запоздало понимает страшное: она ушла.
Снова тишина.
Покачнувшись на ослабевших ногах, он чуть не оглох от звенящей тишины. Бесцельно побродив, открыл окно пошире. Плевать, что холод и ветер. Зато в квартиру ворвался шум города. Лондон жил, а люди - муравьи с неповторимыми судьбами - спешили по своим делам.
Снова он вспомнил про внешний мир. Но это воспоминание отдалось болью. Биение сердца столицы давило на тоску от невозможности сделать всё правильно и прожить жизнь такую, какой она могла бы быть. Внешний мир был так огромен, что стало жутко, и Моран закрыл окно, предпочтя сгорать в тишине.
День он провел так же нелепо и бесцельно, как и прошлые. Бродил, сидел, дремал. Иногда перехватывал что-то из принесенных Оливией съестных запасов - запущенная пищеварительная система требовала своего. Но много съесть не мог - воротило. Закидывал в себя что-то только ради того, чтобы усмирить голодную боль в желудке. Это было достаточно. О насыщении он и не мечтал, ведь едва боль проходила, становилось тошно.
Зато больше не пил. Оливия же сказала вести себя хорошо. Наверняка она и это имела в виду.
Початую бутылку с остатками огневиски на дне он спрятал в шкаф на кухне.
Пытался читать, но слова не усваивались, как и еда. Мозг отторгал буквы, и если бы этот орган умел избавляться от отравы подобно желудку, он бы так и сделал с несчастной книгой, которая попалась Морану под руку. Отложив ее на место, он уже и не вспомнил, за какую именно книгу брался.

Ночь прошла хуже. В темноте и тишине его охватил ужас. Первородный, доисторический, необъяснимый. Лежа на диване, он дрожал. Возможно, была лихорадка, но этого он узнать не мог. Вероятно, он был болен. Всё тело ломило, живот крутило.
Это было намного страшнее, чем прошлые ночи. Их он хотя бы не помнил, заливаясь спиртным.
В минуты поверхностного и утомляющего сна он видел кошмары и просыпался в холодном поту. В минуты бодрствования злился на Оливию. Зачем она пришла и заставила привыкнуть к себе? Зачем показала заботу, если теперь на контрасте одиночество стало невыносимым? Зачем ушла?
Конечно, работа. Но друг она не вернется? Вдруг она послушала его немой совет и решила не возвращаться?
В страхе и изнеможении он задремал уже к рассвету.

Утром всё прошло, стало немного легче. Но, обессиленный от изнуряющих кошмаров, он снова одичал. С трудом заставил себя умыться, но поесть не смог. Завернулся в плед и занял излюбленное место на диване. Ушел в себя, почти не двигаясь, пока не услышал, что Оливия вернулась.
Впрочем, и тогда не пошевельнулся. Хотя и испытал облегчение, что она вернулась.
Он вяло смотрит на нее, затем на то, что она демонстрирует. Он всегда был сладкоежкой, хоть и стеснялся этого. Она прекрасно знает его слабость. Но сейчас вид торта вызывает спазм, и он, побледнев, отворачивается. Одна мысль о шоколаде как будто отравляет кровь сахаром. И, наверное, впервые в жизни такой вариант смерти не кажется прекрасным.

Оливия получает откровенное удовольствие от приобретенного собственноручно лакомства, а Моран при этом смотрит на нее с вялым недоумением и даже жалостью, словно из них двоих это она тяжелый пациент. Да, это не была жалость обделенного хозяйским угощением питомца - он сам отказался. И, кажется, от одного только созерцания сахарной бомбы в виде торта становилось плохо. Строго попялившись на нее еще немного, Моран отвернулся, чтобы не провоцировать свой организм.
Если даже сладости не вдохновляют - всё очень плохо.
- Мерлинова борода, как же вкусно.
Моран тяжело вздохнул. Хотелось бы так же радоваться мелочам вроде вкусной еды, но почему-то не получалось. Вообще как-то с эмоциями не складывалось. Эмпирический диапазон сузился до пределов швейной иголки. И при этом не проходила внутри сосущая, щемящая душу боль. Как же так?
– Кстати, молодец. Выглядишь куда лучше, чем я ожидала. Так и продолжай.
Снова угрюмо-недоуменный взгляд. Продолжать морально разлагаться, это ты хочешь сказать? Или выглядеть "лучше, чем ты ожидала"? Это не так трудно. Казаться - не значит быть. Выглядеть лучше - не всегда значит чувствовать себя лучше. Да, после ванны и переодевания в чистую одежду стало немного полегче, но это ненадолго. Впрочем, Оливия все равно заслуживает благодарности. Когда-нибудь она ее получит. Если он не помрет от тоски раньше.
Это и был весь план. Больше планов не было. Солнце? Ну и что? Оно там уже более 4 миллиардов лет. Гулять? Зачем? Там тоже ничего нового, а сил и без того критически мало, чтобы еще тратить их на бессмысленную ходьбу.
Она стихает, и становится тревожно. Лучше бы она говорила. Так можно вести с ней беззвучный диалог, мысленно отвечая на ее реплики и отвлекаясь от гнетущих мыслей. Отвечать вслух почему-то совершенно не приходило в голову, как будто это было чем-то ненормальным. На самом деле, Моран просто не мог говорить. Пока не мог. Горло сдавило нервным спазмом, который не отпускал уже много дней. Да и не было смысла говорить. В одиночестве, в собственной квартире говорить было не с кем, а Оливия почти все понимала и без слов. Рассказать ей о том, что творилось в голове, он пока был не готов. Еще сам не разобрался.
Ее тепло на плече - и где-то в душе оттаяла ледяная игла. Одна из множества. И теперь не так страшно, что она молчит. Он чувствует ее присутствие, и поэтому легче. Хорошо, пусть она не говорит - лишь бы была рядом. Иначе он точно погибнет. Если не физически, то как личность.
Помоги мне, - мелькнула отчаянная мысль среди прочих, хаотичных, отчаянных и вопящих. То, что ему нужна помощь, он понял давно, но не хотел этой помощи. Потому что был уверен, что не заслужил. Но человек - натура эгоистичная и захочет спасения. Рано или поздно.
Легкую вибрацию на коже он чувствует как-то не сразу, а потом осознает касания ее пальцев. Аккуратно стучит в самое сердце. Касание - пауза - касание - пауза. Касание - касание - пауза. Кажется, даже сердце, споткнувшись, сменило ритм под тот, который ему подсказывали. Почему-то этот ритм был понятнее всего на свете. Он был прост, четок и ясен. Пульсация настойчиво щекотала мозг, растекалась по всему телу. Зная музыку и владея музыкальными инструментами, Моран схватывал такие вещи на лету.
Не удержался - и стал подыгрывать этому ритму. Коснулся мягкого бедра Оливии и аккуратно стал постукивать по нему пальцами. Теперь это был не просто ритм - за ним пошла и мелодия, которую рука стала набирать на женщине, словно на клавишах рояля.